Материалы к книге «Шестой ангел», 2012.

Поля зимой

Правда, 7 августа 1927 г.

Знал одного профессора (пухом ему земля), он всю жизнь посвятил теме: «О значении северной пчелы в вопросе скрещивания мужской и женской клетки у тавквери». Тавквери — однополый виноград. Ученый написал под этим заголовком объемистую книгу (что-то страниц 800) — добросовестнейшее исследование длины хоботка у всех видов пчел по климатическим поясам, волосатости их лапок. Он доказал особое значение в деле оплодотворения тавквери именно северной пчелы, ибо волосатость ее тела, служа естественной защитой от северных зим, одновременно способствует наилучшему оплодотворению тавквери — женской особи. Он гордился трудом как вкладом в науку, уверяя с негодованием, что критики — народ продажный (научная критика обошла его книгу молчанием), умер просветленный сознанием выполненного долга. Но, хотя и оставил он толстую книгу, северная волосатая пчела нисколько не образумилась и до сего дня не желает жить под тем градусом широты, где созревает тавкверя... Приложить к жизни теорию оплодотворения тавквери, должно быть, не удается в течение стольких десятилетий, сколько понадобится для долгого пути акклиматизации северной пчелы в Закавказье, при непременном условии сохранения ей волосатой одежды.

Нет, Лысенко, украинец, не такой ученый. Он, пожалуй, походит на тот дерзкий проблематический тип ученых на журнальной вылазки Л. Сосновского, которым журналист советовал иногда проходить с плугом по борозде, если не возможно постоянно одной рукой держать плуг, а другой колбу, т.е., прежде всего, именно сегодня рядом с собой выбить человека из варварского бытия, полюбить не отвлеченного индивида, который будет приспособлять волосатую пчелу там, где она жить не может, а близкого, что бьется бок о бок с лабораторией, — в научные максимы от этого встанут неповторимыми огнями.

Моя встреча с Лысенко случилась в Закавказье, где зреет и тавквери, но совсем в другом куту — на великолепных полях Гандживской селекционной станции. Лысенко решает (и решил) задачу удобрения земли без удобрительных и минеральных туков, обзеленения пустующих полей Закавказья зимой, чтобы не погибал скот от скудной пищи, а крестьянин-тюрк жил зиму без дрожи за завтрашней день.

Если судить о человеке по первому впечатлению, то от этого Лысенко остается, ощущение зубной боли, — дай бог ему здоровья, унылого он вида человек. И на слово скупой, и лицом незначительный, — только и помнятся угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто, по крайней мере, собрался он кого-нибудь укокать. Один раз всего и улыбнулся этот босоногий ученый: это было при упоминании о полтавских вишневых варениках с сахаром и сметаной, — по-детски доверчиво улыбнулся, как улыбнулся бы каждый, кто ел такие вещи, ибо вареники — тут не просто вареники, а еще и проворные смуглые руки, и ядреный румянец от жаркой печи, и звучный голос, и глаза чертенята... Как не будешь тосковать по таким вещам в далеком краю...

Но пусть Лысенко покуда хмуро смотрит в землю и роняет свои скупые слова... Зато вот поля (170 десятин научных квадратов) смеялись за него пшеницей и овсом, хлопком и кунжутом, горохом и арахисом. Хорошо еще среди ровного поля стоит большое новое здание станции, — в его лаборатории исследуют хлопок, почву пустынных степей Мугани и находят эту почву отличной для культуры хлопка; от станция двумя лучами идут красивые каменные дома для агрономов, химиков и рабочих. А на полях горят платья курсанток, бронзовые полуобнаженные жницы выдергивают тяжелую колосьями пшеницу и овес с корнями, — не для пекарен готовят, пойдут они по союзным музеям. Среди охряного раздолья созревших нив вставлены зеленые квадраты арахиса, кунжута и хлопка, яркие, как закаленная сталь, воды арыков и небо над всем этим синее, что старый кубинский ковер...

И пущай его хмурится Лысенко, пущай худой, скуластый, стриженый, в рубашке распояской (ну, какой он профессор!) говорит о навозе, об азоте и калориях тепла, нужных для созревания злаков!..

Беда, беда! Негде взять навоза в этих краях, трудно достать. Если нужно, то заплати за пуд 10 – 15 копеек, да и то наищешься. Скот пасут в горах круглый год и не знают, что такое баз и что покосы надо снимать с весны. Необыкновенно чудно! А в Сибири, например, навоз пропадает даром — соль перевозят, мел перевозят, камень-дикарь — тоже, а навоз пропадает зря! Не поймешь этого российского хозяйства, такое оно большое и пестрое... В жарком краю Закавказья все дело решает арык — будет вода, будет жизнь. У крестьян есть поверье, что в горах живет дух, хан воды что ли, колесом бы его переехало; ударит он ногою в гору, упадет снежная голова — и хорошо человеку внизу; но если не вспомнит этот хан в нужный час о крестьянине, солнце все спалит как в печи — земля прямо пищит под накалом в 60 градусов. Арык почти бог — он является в сновидениях, о нем тоскует сердце, из-за арыка кровавые распри, а земля понемногу становится малокровной — ей и здесь нужна поддержка...

Лысенко шел поспешным шагом вдоль арыка, ронял свои сердитые слова об арыке. Впереди открыли яркий желтый шлюз, — и мутная струя воды заболачивала нежный хлопок, напоминающий ветки наших лип.

В выращивании хлопка станция тоже кое-что намудрила — установлено, что хлопок в густых посевах растет лучше, дает коробочки полнее — станция еще молодая, два года как стала при полях. С хлопком справиться не так трудно. Другое дело поле зимой. В Полтавской губернии зимой земля в холстах снега, а тут они — голые, желтые, и среди жженого кучками растет трава. Но если растет трава, а человек нищий, как не подумать, — нет ли в научной копилке какого подкрепления, нельзя ли протащить на зимние поля Закавказья какую ни на есть культуришку...

Он делал каждодневное дело, к которому его приставили, а в мыслях, как маятник, все такало про поля зимой... В каждой науке много точек, в какую именно нужно ткнуть исследующим перстом. Полгода бродила у него в голове по смутным перекресткам тем мысль озеленить поля. Экспериментатору (не ученому), каких развелось много по селам, надо было бы затратить на это всю жизнь одни бы культуры чередовал он с другими, на что-нибудь бы и напал... Ему же наука помогла. После блужданий мыслью (сколько здесь пройдено километров по страницам книг неизвестно) попал он в нужную точку. Каждому растению нужно определенное количество тепла. Если измерить все в калориях, то можно решить задачу зимних полей на четвертушке бумаги. Он брал зимой пробы тепла в Гандже, Нахичевани, на промежуточных станциях, между гор и на открытых ветрам местах, — измерял жизнь злаков от момента прорастания до созревания. Много перебросал — все не могли вынести закавказской зимы. То есть вынести могли, но не могли созреть... Но вот еще что. Разве самые далекие впечатления не остаются в кладовке мысли? Такое малое в памяти место, как чужой дед, что выхлестывал его, босоногого хлопца, кнутом из гороховых гряд — разве это малое место? Горох! Очень стойкая штука! Она умудряется плодоносить даже в холода! Горох! Он своими клубнями дает азотистое удобрение почве! Бобовые растения! Зима будет освежать поля с ноября по март, бодрить, как свежий воздух, впущенный через открытые окна.

Он произвел тепловые вычисления, кропотливые и долгие, на них ушел год, — бесспорно, бобовые растения могли расти в Закавказье и зимой! Малое его дело или большое — судите сами, но перед человеком Закавказья лежит совершенно новая полоса жизни.

У босоногого профессора Лысенко теперь есть последователи, есть ученики, опытное поле, приезжают светила агрономии зимой, стоят перед зелеными полями станции, признательно жмут ему руки, перелистывают большую клеенчатую, порядком засаленную тетрадь, в которой наблюдения чередуются с цифрами и формулами. Именно в этом году, бесплодной закавказской зимой, сорок гектаров земли засеяли бобовыми растениями, — сделали это в конце ноября, а в начале января горох уже созрел. Вместе с горохом посеяли овес. Бобовые дали столько же, сколько дают полтавские поля летом, а овес побил Украину — он принес 250 пудов с десятины. В самых отдаленных селах стали поговаривать, что чудные дела делают на станции, что один ученый человек привез в горы из Африки такие семена, которые растут зимой. И откуда к бесу взяли Африку! Людской язык брехлив здесь так же, как брехлив он и на Украине...

Он шел быстро. На пшеницу смотрел неприязненно. Да и говорят тоже немецкие ученые, что хлеб не особенно чтобы того... полезен. Вот арахис дело другое! Вы не знаете, что такое арахис? Да ведь, по-простому сказать, китайские орешки. Он обласкал глазом зеленые кучки арахиса, которые походили на клевер, когда его семена случайно собьет ветер в ямку с черноземом:

— Вот арахис! Превосходное растение. Он требует полива, когда есть «пустующая вода», т.е. в промежутках между поливами хлопка и пшеницы. Большого ухода за ним не нужно, а дает с десятины 100 пудов орешка — по ценности столько же, сколько и гордый хлопок, за которым весьма тяжелая работа.

Мы ходили по полям среди странной жатвы выдергиванием и бережной разметки снопов ярлыками слушали молодую песню учеников (нет, не умеют петь, разве на Украине так поют!), ходили по перекресткам арыков, — они тоже пели однообразную свою гамму, — поднимались на плоскую крышу трехэтажной лаборатории, стоя как бы в центре шахматной доски селекционных полей. Сидели долго в комнате Лысенко, в прохладе, — он облаивал закавказского комара: замучила малярия, — толковали о разных разностях. Я подержал в руках его знаменитую клеенчатую тетрадку — причину многих бессонных ночей.

Но хотя сохранял я в лице любознательную серьезность и всё время понимающе кивал головой, но, должен признаться, ничего не понял я из этой заветной клеенчатой тетрадки. Ну, нехай, она живет славной жизнью! Записал же я только то, что хорошо обмерекал. Может быть, вот ни к чему приплел об исследованиях волосатости у северной пчелы, может, тоже про вареники с вишнями — лишнее, но без лишнего слова человек никак не может.

Вит. Федорович

«Правда», 7 августа 1927, № 178, стр. 5